Неточные совпадения
Пришел в село Усолово:
Корит мирян безбожием,
Зовет в леса дремучие
Спасаться.
Был грубый, непокладистый
У нас мужик Агап Петров,
Он много нас
корил:
«Ай, мужики!
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с чего накинется,
Бранит,
корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
Везли его в острог,
А он
корил начальника
И, на телеге стоючи,
Усоловцам кричал:
— Горе вам, горе, пропащие головы!
Дела-то все недавние,
Я был в то время старостой,
Случился тут — так слышал сам,
Как он честил помещиков,
До слова помню всё:
«
Корят жидов, что предали
Христа… а вы что сделали?
Раздумался
Мужик над топором,
Бранит его,
корит его,
Как будто дело делает:
«Подлец ты, не топор!
— Гунявый ты! вот что! —
укоряли они его, — оттого тебе, гаденку, и не отписывают! Не стоишь!
— Сдавайся, Дунька! не тронем! — кричали осаждающие, думая
покорить ее льстивыми словами.
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно
покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
И вдруг затрубила труба и забил барабан. Бородавкин, застегнутый на все пуговицы и полный отваги, выехал на белом коне. За ним следовал пушечный и ружейный снаряд. Глуповцы думали, что градоначальник едет
покорять Византию, а вышло, что он замыслил
покорить их самих…
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только на другой день), и зачал тужить и
корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Она наступала на человека прямо, как будто говорила: а ну, посмотрим,
покоришь ли ты меня? — и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой «прорве», что «
покорить» ее можно.
Просидев дома целый день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась на решении написать мужу. Она уже сочиняла это письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и
покорило ее, но письмо, всё то, что она прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась против других и перестала обвинять себя.
Слова эти и решимость на минуту успокоили Леницына. Он был очень взволнован и уже начинал было подозревать, не было ли со стороны Чичикова какой-нибудь фабрикации относительно завещания. Теперь
укорил себя в подозрении. Готовность присягнуть была явным доказательством, что Чичиков <невинен>. Не знаем мы, точно ли достало бы духу у Павла Ивановича присягнуть на святом, но сказать это достало духа.
— «Да, шаловлив, шаловлив, — говорил обыкновенно на это отец, — да ведь как быть: драться с ним поздно, да и меня же все обвинят в жестокости; а человек он честолюбивый,
укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то — вот беда! город узнает, назовет его совсем собакой.
Так скажут многие читатели и
укорят автора в несообразностях или назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек на слово «дурак» и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему.
Попробовал было
укорить, но получил такой ответ: «Как можно, барин, чтобы мы о господской, то есть, выгоде не радели?
Коли уж на то пошло, что всякий ни во что ставит козацкую честь, позволив себе плюнуть в седые усы свои и попрекнуть себя обидным словом, так не
укорит же никто меня.
Еще вы меня именно этой широкостью
укоряли.
Так не на земле, а там… о людях тоскуют, плачут, а не
укоряют, не
укоряют! а это больней-с, больней-с, когда не
укоряют!..
Он прислушался: кто-то ругал и чуть ли не со слезами
укорял другого, но слышался один только голос.
Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им
корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то счастливой…
Я льстил безбожно, и только что, бывало, добьюсь пожатия руки, даже взгляда, то
укоряю себя, что это я вырвал его у нее силой, что она сопротивлялась, что она так сопротивлялась, что я наверное бы никогда ничего не получил, если б я сам не был так порочен; что она, в невинности своей, не предусмотрела коварства и поддалась неумышленно, сама того не зная, не ведая, и прочее и прочее.
Один из них без сюртука, с чрезвычайно курчавою головой и с красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе, раздвинув ноги, чтоб удержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь, патетически
укорял другого в том, что тот нищий и что даже чина на себе не имеет, что он вытащил его из грязи и что когда хочет, тогда и может выгнать его, и что все это видит один только перст всевышнего.
«Ах, ты, обжора! ах, злодей!»
Тут Ваську Повар
укоряет:
«Не стыдно ль стен тебе, не только что людей?
Когда ж Карачуно́в я злобных усмирю,
В супружество княжну китайскую добуду
И царства два, три
покорю:
Тогда трудов твоих, мой друг, я не забуду...
Не
укорит меня никто ничьей бедой,
И луч досаден мой
Лишь зависти одной...
Кому? чтоб
укорять неверностью могли.
В таком настроении он был тем более неприятен, что смотрел исподлобья, как бы
укоряя в чем-то.
Он с боязнью задумывался, достанет ли у ней воли и сил… и торопливо помогал ей
покорять себе скорее жизнь, выработать запас мужества на битву с жизнью, — теперь именно, пока они оба молоды и сильны, пока жизнь щадила их или удары ее не казались тяжелы, пока горе тонуло в любви.
Он каждый день все более и более дружился с хозяйкой: о любви и в ум ему не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес, как какую-нибудь оспу,
корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.
А между тем орлиным взором
В кругу домашнем ищет он
Себе товарищей отважных,
Неколебимых, непродажных.
Во всем открылся он жене:
Давно в глубокой тишине
Уже донос он грозный копит,
И, гнева женского полна,
Нетерпеливая жена
Супруга злобного торопит.
В тиши ночной, на ложе сна,
Как некий дух, ему она
О мщенье шепчет,
укоряет,
И слезы льет, и ободряет,
И клятвы требует — и ей
Клянется мрачный Кочубей.
Широкая затея — это вояж: прикинуться графиней в Париже, занять палаццо в Италии, сверкнуть золотом и красотой,
покоряя мимоходом того, другого, смотря по рангу, положению, фортуне.
— И похудели:
корь уж выступает.
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь
покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим злым игом, а не под игом любви, что этой последней и нет у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего, как отступления, — не перед страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
— Да, вздумал отца
корить: у старика слабость — пьет. А он его усовещивать, отца-то! Деньги у него отобрал! Вот и пожурил; и что ж, спросите их: благодарны мне же!
«Нет, нет, — думал Райский, — оборванный, бродящий цыган — ее идол, нет, нет! Впрочем, почему „нет“? Страсть жестока и самовластна. Она не покоряется человеческим соображениям и уставам, а
покоряет людей своим неизведанным капризам! Но Вере негде было сблизиться с Марком. Она боится его, как все здесь!»
Да если б ты еще был честен, так никто бы тебя и не
корил этим, а ты наворовал денег — внук мой правду сказал, — и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за темную жизнь.
— Бесстыдница! —
укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та — гордая!
— Деньги подайте — это бесчестно не отдавать, — говорил Марк, — я вижу любовь: она, как
корь, еще не вышла наружу, но скоро высыпет… Вон, лицо уже красное! Какая досада, что я срок назначил! От собственной глупости потерял триста рублей!
«Влюблена! в экстазе!» Это казалось ей страшнее всякой оспы,
кори, лихорадки и даже горячки. И в кого бы это было? Дай Бог, чтоб в Ивана Ивановича! Она умерла бы покойно, если б Вера вышла за него замуж.
Ему страх как захотелось увидеть Веру опять наедине, единственно затем, чтоб только «великодушно» сознаться, как он был глуп, неверен своим принципам, чтоб изгладить первое, невыгодное впечатление и занять по праву место друга —
покорить ее гордый умишко, выиграть доверие.
— По-моему, всякий имеет право иметь свои чувства… если по убеждению… с тем, чтоб уж никто его не
укорял за них, — обратился я к Васину. Хоть я проговорил и бойко, но точно не я, а во рту точно чужой язык шевелился.
Когда он декламировал на бале, я понимал, что он унижен и оскорблен, что он
укоряет всех этих жалких людей, но что он — велик, велик!
— Ах, пащенок! Так это письмо в самом деле у тебя было зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так ты с тем, чтоб
покорять сердца, сюда ехал, высший свет побеждать, Черту Ивановичу отмстить за то, что побочный сын, захотел?
О, пусть я покажусь ей мелким мальчишкой, который стерег ее и замышлял заговор; но пусть она сознается, что я
покорил самого себя, а счастье ее поставил выше всего на свете!
А люди-то на нее удивляются: «Уж и как же это можно, чтоб от такого счастья отказываться!» И вот чем же он ее в конце
покорил: «Все же он, говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок, и по летам ко святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не
укорял, что не хочу учиться, — словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
Напротив, меня вдруг кольнула другая мысль: в досаде и в некотором унынии спускаясь с лестницы от Татьяны Павловны, я вспомнил бедного князя, простиравшего ко мне давеча руки, — и я вдруг больно
укорил себя за то, что я его бросил, может быть, даже из личной досады.